Вера Полозкова,Eduard Konovalov - Хрусталь и жемчуг

вот кофе, и не думай ни о чем.
тот молод здесь, кто лучше освещен.
официант насвистывает Верди.
вот бровь моста, вот колокольни клюв.
вот сваи троеперстием сомкнув,
вода поет преодоленье смерти.
белье пестрит. глициния цветет.
соединяя этот мир и тот,
свет за монетку щелкает над фреской.
пасхальная Венеция, цинга
твои фасады жрет и берега
и всякую морщинку чертит резкой,
но погляди: ведь ты затмила всех.
в проулках тишь, на набережной смех,
а к белому приносят сыр скаморца.
и пена яркая обходит катер вдоль,
как седина лукавая, как соль
в кудрях тяжелых средиземноморца

[Фондамента-Нани]
я не бедствую, — Стефано говорит, — не бедствую, —
жую зелень морскую да кожуру небесную:
есть еще забегаловка на Фондамента-Нани:
полторы монеты за бутерброд с тунцом.
там таким утешенье: с мятым сухим лицом
и дырой в кармане
я не сетую, — утверждает, — я себя даже радую —
я повсюду ношу с собой фляжку с граппою:
в клетчатой жилетке ли, в пиджаке ли.
четверть века назад мой друг, докторам назло,
делал также, пока сердечко не отвезло
бедолагу на Сан-Микеле.
это была опера, девочка, как он пил, это был балет его:
жалко, ты никогда не увидишь этого, —
только и успевали бросать на поднос закуски.
а потом зашел — его нет, и после зашел — всё нет.
а поэт ли он был, не знаю, разве поэт?
черт его разберет по-русски.

[Риальто]
круши меня, как пленника, влеки:
оббитые о мрамор каблуки
я каждый вечер стаскиваю с воем —
все причаститься, жадные, как псы,
твоей больной съезжаются красы,
и самый воздух хочет быть присвоен
над стенами, истроганными сплошь,
но ты им ничего не отдаешь:
ни камушка, ни отблеска, ни плача.
подсвечники, колечки из стекла, —
но как купить, какою ты была,
какой еще цвела, как у карпаччо:
персидские ковры через балкон,
веснушчатые бюсты из окон
и драчуны на Понте деи Пуньи;
но мы глядим, голодные, как псы —
и тут сквозь нас грядут твои купцы,
и карлики, и мавры, и колдуньи

[ll. anthem of the gone]

хоть мы, как царства, снесены
с поверхности земли,
мы все еще умеем сны
и видим корабли

небесные матросы в нас,
запрятанные вглубь,
поют, не открывая глаз,
не размыкая губ

созвездия еще лежат,
как будто мы юны
зрачок божественный прижат
к отверстию луны

хоть мы распороты, как сеть,
мы из своей норы
способны вспоминать и петь
и сочинять миры

и как обходчики путей,
ходить через века.
и говорить через детей
на предках языка.

хоть памятники нас мертвят,
мы тут из-под руки
глядим, как в пальмовых ветвях
снуют бурундуки

и льются мёд и куркума
из солнечной трубы -
на наши стёртые дома,
невидимые лбы.

[Хрусталь и жемчуг]
хрусталь и жемчуг от морозов
и аметист
твой петербург смотри как розов
и золотист

кто заводи подводит чёрным,
синит снега -
куинджи или уильям тёрнер
или дега?

на юг, как племена живые,
бредут дымы
и вот, окликнуты впервые,
застыли мы

как дети, бросившие игры
на полчаса,
чтобы узнать: снега воздвигли
и небеса

наладили метель из сказки
и фонари
ступай, дитя, и пробуй связки:
благодари

[...]
старая гвардия, вечная отрада моих очей,
собирается к девяти, что бы ни случилось
церемонно здоровается со мной, и, сама учтивость,
я ношу ей закуски, сок и масала-чай

заклинатели бесов, опальные королевичи и глотательницы огня,
толкователи шрамов, поэты, ересиархи:
опаляют длинные косяки на свечном огарке,
пересмеиваются, поглядывая на меня

это край континента: в двухстах шагах, невообразим,
океан, и все звуки жертвуются прибою
я люблю послушать, как он беседует сам с собою
я работаю здесь четырнадцать долгих зим

- эти вот накурятся, пэт, и что может быть мерзей:
ходят поглядеть, как я сплю, похихикать, два идиота.
- в нашем возрасте, детка, это уже забота:
проверять по ночам, кто жив из твоих друзей

говорят, у них были дворцы с добром - не пересчитаешь вдесятером,
и в лицо их не узнавали только слепые.
- исполняешь желания, падмакар?
- вообще любые.
- тогда чаю с мёдом и имбирём.

[...]
связь мерцает. контакт искрит.
падая, ветки кокосов кровлю
крошат вдребезги, как бисквит.
вещи не подлежат контролю.
мы, заводы большой вины,
в индии спасены.

дом почуешь за двадцать ям.
в дом заходят гекконы, мыши.
сахар нравится муравьям.
ворон грает с утра на крыше.
хриплый кашель соседа слышен
так, как будто он спит в мешке
прямо в твоей башке.

то, как переживаешь грязь,
как бежишь ее - главный вызов.
как уйдешь в нее, матерясь,
как ее разгадаешь, вызнав:
псы, коровы, жуки - цари.
грязь у тебя внутри.

как стыдишься своих темнот,
нетерпимый к чужим помоям:
индия лечит мгновенно от
ложных эго, дерьмом и морем.
всюду бог. ты его омоним.
это - храмы и алтари.
и - у тебя внутри.

все изведай и отрази,
все, что здесь вызывает ярость:
разгляди на свету, вблизи,
как чудесное состоялось:
вот растаскивают усталость,
яд гордыни, яд нелюбви
мыши и муравьи.

это принцип. ты ни при чем.
тот, кто вечно был виноватым,
ощущает, что вдруг прощен.
он услышан. он только атом:
в два сосновых ствола охватом,
вооружившийся до бровей
бешеный муравей

бог начнет с твоего лица,
как поедешь в тук-туке с рикшей,
как увидишь кокос, возникший
в шаге от своего крыльца:
он найдет тебя, стервеца,
он как молнией голубой
вспыхнет перед тобой